Автор: я
Жанр: ПОВ, мозговынос, разговоры
Персонажи: Танька, я.
Рейтинг: R
Статус: закончен
Размер: мини
Предупреждения: мат
От меня: Это не фанф. Это просто шизоидно оформленные домыслы. Вам – поржать, мне – разобраться с Танькой и многоглазкой

Этот вечер можно назвать нетипичным: я пью третью подряд чашку едва теплого зеленого чая, читаю бумажную книгу и почти не курю. И все бы ничего – я не против иногда разбавить рутину – если бы не влетевшая в мое закрытое окно девчонка на контрабасе. Я внимательно рассматриваю гостью, но ей, кажется, все равно: она ставит контрабас в свободный угол, обнимает себя за плечи, пытаясь унять дрожь, и что-то ищет, блуждая взглядом по кухне. Замечаю на ее висках высушенные стремительным ветром дорожки слез – до очков она, кажется, никогда не додумается. Ей бы сейчас уютный плед и чашку дымящегося глинтвейна…
– Я…  – начинает девчонка охрипшим голосом, прокашливается и замолкает.
А я даже не знаю, что ей сказать. Киваю на свободный стул, включаю ноут и все-таки наколдовываю чертов плед: смотреть холодно, как у нее зуб на зуб не попадает. Она садится, подбирает под себя ноги и плотно закутывается. Смотрит в пол и упрямо молчит.
Таня, я тебя не звала. Зачем ты здесь?
– А ты не понимаешь, Ань? – в ее глазах плещется какое-то загнанное отчаяние.
Нет, не понимаю. Я, конечно, Аня, но не Склепова. Ты, кажись, адресом ошиблась. И реальностью, до кучи.
Девчонка упрямо мотает головой.
Ладно, раз пришла – давай разговаривать. И да, я по-прежнему не понимаю. Что случилось?
– Я... у меня… Глеб умер.
Я в курсе, что уж. Держи-ка глинтвейн. И не надо мне тут мину корчить: тебе следует расслабиться, если хочешь нормально поговорить. Потому что в таком твоем состоянии мы в тупике.
Какое-то время мы молчим, и я продолжаю ее рассматривать: волосы забраны в тугой пучок; от растаявшей в тепле наледи они намокли и выглядят совсем уж темно-каштановыми. Тело у нее довольно угловатое – даже сквозь драпировку мягкого пледа торчат острые коленки и худые плечики. М-да, не так я тебя представляла.
Ну как, попустило? Теперь скажи еще раз, кто у тебя умер.
Она смотрит на меня удивленно, как будто я какую-то глупость сморозила.
– Глеб, – произносит тихо, но твердо.
Как все запущено-то. И каким таким волшебным образом он «у тебя»?
Таня еще плотнее прижимает колени к груди и немного хмурит брови. Думает: прям видно, как с неимоверным усилием мой вопрос начинает расталкивать ее тяжелые мысли.
– Он любит меня. Шурасик сказал, что есть шанс: можно вывести любимого из мира мертвых. Он все приготовил.
Вот это странно, не находишь? Любит – он (ну, по твоим домыслам), а «любимый» – значит, ты тоже его любишь? Или чего я недопоняла?
– Я тоже люблю его. Понимаешь, он же из-за меня в этот переплет попал, с этим Зеркалом связался, дара потом лишился… и вообще…
Понятно. То есть, ты черпаешь чужую вину пополам с чужой же ответственностью большой ложкой и не давишься. И называешь это любовью.
– Ты не понимаешь!
Да, да, где уж мне. «Где мои семнадцать лет?» Все, мозги я тебе вправлять точно не буду. Есть такие ошибки, которые должны быть совершены в обязательном порядке. Именно поэтому, кстати, я против многоглазки.
– Я тоже против. Это же приворот, подавление воли, навязывание желаний и решений…
Стоп, девочка, стоп! Что у нас там по многоглазке в каноне? Дарует мудрость, способность видеть картинку целиком, осознавать целостность этого мироздания? Как-то так, точно. Из чего мы делаем вывод: мудрость – это способность поступать сообразно ситуации и не делать ошибок. Другой вопрос, что в семнадцать лет нужна совсем не мудрость, а как раз ее отсутствие, чтобы совершать те самые необходимые для развития любого молодого организма ошибки. По крайней мере, если организм бойкий, задорный и любит приключения, а не лежать на печи и лениво философствовать. И вот с этой многоглазкой Ванька отнял у тебя твое право на ошибку.
– То есть, ты хочешь сказать, что люблю-то я как раз Ваньку, а Бейсусликов – это так?
Лучше расскажи мне, откуда такая инфа про многоглазку. С чего это она «приворот»?
– А с чего я все бросила и ринулась в глушь? От большой любви, что ли? Знаешь, как там невыносимо?
Знаю. Еще один довод в копилку, что мудрость в столь юном возрасте – непомерная ноша. Особенно для некоторых.
– А как по-твоему должно было быть? Если бы Ванька не нашел многоглазку?
Ну, он бы не отрекся от магии. Использовал против Мегара какое-нибудь мощное заклинание. Возможно, даже успешно. А возможно – умер бы. Ну, то есть, Мегар его убил.
– И Жуйрезинкина?
Киваю. Кажется, девочке, как это нынче модно говорить, нужно закрыть гештальт. Кроет ее не по-детски. Мне вот интересно, в твоей голове сейчас хоть что-то, не связанное с мертвечинкой, есть?
Девчонка вскидывается:
– И ничего Давитараканов не «мертвечинка»! Не смей его так называть!
Ну ебать-копать. Ты его еще Сосихуевым назови, главное – не мертвечинка.
Ее карие глаза округляются, и где-то в их глубине вспыхивает ненависть – такая милая детская ненависть, когда получаешь нагоняй за дело, но признаваться в этом не хочешь. Терпеть не могу детей!
– Я уже давно не ребенок. И, кажется, я беременна.
Кажется – это месяце на пятом? Ну-ка, встань. На таком сроке живот уже должен выпирать немного, да и плод пинается вовсю.
Танька встает, и я мысленно выдыхаю. Это просто нервы, девочка. Все у тебя в порядке. Загоняла ты себя на тренировках, вот и все. Скажи, а какого черта ты вообще свалила в Сборную?
– Ну…  – она снова садится, но упавший плед уже не подбирает – отогрелась. – А какого черта я должна тебе что-то рассказывать? Это ты мне скажи: я верну Глеба? Он будет жить?
А хрен его знает, девочка. Я серьезно. Если ты продолжишь так блажить, то, возможно, и ты-то из Тартара не выберешься. Шурасик, тебе, конечно, многое рассказал, но далеко не все.
– А что еще?
Я откуда знаю? Я могу только предполагать. А как оно на самом деле – самой интересно. Мертвечинка… ладно, ладно, не смотри на меня так… Глеб там был, рассказал кое-что. Но, насколько я помню, тебе он примерно то же самое рассказывал. Просто немного другими словами.
Таня кивает – немного рассеянно, немного испуганно. Немудрено, в общем-то: ничего хорошего в том рассказе не было.
Лучше ты мне скажи: ты правда думаешь, что в такой ответственный момент, когда от тебя зависит жизнь человека, самое время совершать «ту самую» ошибку?
– Это не ошибка. Ошибкой было лететь на Иртыш. А Глеб – он любит меня…
Все, все, успокойся. Я тебя услышала, я тебя поняла. И сказала бы, кого Глеб любит, да, боюсь, не поверишь. Так что смысла в этом нет. Ванька тебя любит?
В этот раз Таня очень медлит с ответом. Я успеваю сделать себе кофе и выкурить целую сигарету. Наконец она допивает остатки остывшего глинтвейна и начинает говорить:
– Любит. Я его, вообще-то, тоже люблю. Он такой… заботливый. Все понимает. Все терпит, что бы я ни делала. И не делала. Всегда рядом, всегда поддерживает меня, помогает. Мы с ним ни разу – представляешь? – не поругались за все это время. Он очень переживает, я знаю. Но Соловей предложил… Соловью предложили очень выгодный контракт на меня и Машку. Помнишь Машку? – я киваю, и Таня продолжает: – Мы в Сборной Мира, я в основном составе, Машка в запасе первой линии. Понимаешь, я ведь об этом всегда мечтала: быть как папа. Точнее, как он мог бы, если бы не Чумиха, война и… в общем…  – Таня сбивается, в ее глазах появляются слезы; на какое-то время она замолкает, а я наколдовываю ей еще глинтвейна. Она благодарно хватается за чашку и делает несколько мелких глотков, справляясь со слезами. – Я правда мечтала именно об этом: сделать то, что папа не успел. Для нас обоих. Еще немного – и я стану старше него. Это очень страшно, на самом деле – стать старше папы. Я Ваньке об этом не говорила, да и зачем? Но, подписав этот контракт, я поняла: я на своем месте и никуда мне больше не надо. Ваньке восемнадцать, он молодой парень, егерь и ветеринар, ему нужна хорошая жена рядом, а не такая… такое… не я, в общем. Меня же не будет дома одиннадцать месяцев в году! У него вся жизнь впереди, и я не имею право брать от него эту жертву: преданно ждать меня дома и радоваться мне два раза по две недели в году и ни с кем не быть. А он такой, в своем жертвенном стремлении получить какое-нибудь страдание ни перед чем не остановится, я это уже давно поняла. Вот он и вцепился в меня – рядом со мной страдать удобно. Я же все время во что-нибудь вляпываюсь, вокруг меня постоянно какие-то опасности. Казалось бы: все, улетели, глушь, тишина, враги побеждены – ан нет! Собирайся, Гроттерша, в Тартар. Человека спасать. И непонятно, что он больше любит – меня или страдать.
Да уж, задала ты мне задачку, ничего не скажешь. А про Глеба?
– А что про него? Его жалко – вот до слез, как жалко! Всю свою осознанную жизнь сначала ждал встречи со мной, потом пытался завоевать мое внимание. – Таня говорит торопливо, как будто пытается поскорее выплеснуть все, что в ней наболело на эту тему. – У него было ужасное детство, сплошной мрак, никакой любви, одна ненависть. И не виноват же он, что его не учили нормально общаться и строить отношения? Его воспитывали некромагом: безжалостным, властным и не отступающим ни перед чем. Вот он и не останавливался, добивался своего, как умел, как считал возможным. Надо шантаж – значит, шантаж, надо силу – значит, силу, надо обман – значит и обман будет, лишь бы достигнуть цели. И вот…  – тут Таня делает паузу, а потом и вовсе машет рукой и отворачивается, не договорив. – Когда я буду с ним, все будет по-другому, – продолжает она уже спокойно. – Глеб хороший драконболист, и я могу предложить его в команду. Меня послушают, я имею некоторый вес. Конечно, в основной состав его сразу вряд ли возьмут, но в запас – обязательно. Так же, как и Машку, первой линией. А ему больше ничего и не надо – просто быть со мной. Всегда. Драконбол – значит, драконбол. У Ваньки магия вернулась, знаешь? Наверное, и у Глеба тоже. Я вот не поверю, что он ничего не сделал, чтобы не вернуть ее. Ванька просто упорно пытался, изо дня в день – и в один день у него получилось. Глеб, я уверена, тоже пытался.
Я правильно понимаю, что ты испытываешь к Ваньке и Глебу совершенно разные чувства, но в обоих случаях используешь термин «любовь»?
Танька кивает и делает еще несколько глотков подстывшего глинтвейна.
На самом деле, это хорошо. Значит, ты вполне разбираешься в своих чувствах, просто не хочешь разобраться до конца со своим отношением к этим чувствам. И, несмотря на многоглазку, не хочешь называть вещи своими именами.
– Многоглазка тут ни при чем. И не надо говорить, что я не называю вещи своими именами. Я люблю обоих, просто по-разному.
А могло быть так, что многоглазка потеряла свою силу? Эффект же не навсегда? Или навсегда? Как это работает, расскажи – ты ведь на себе это испытала.
Таня задумывается, подбирает слова. Встает, подходит к контрабасу и проводит рукой по его изящной боковине. И говорит – как будто ему:
– Ты просто видишь мир целиком, как он есть. И когда тебе кто-то что-то говорит, ты понимаешь, зачем он это делает и что он хочет сказать на самом деле. Это как разговаривать на языке, который не может лгать: что бы тебе ни говорили, ты всегда услышишь правду. Мне кажется, здесь она тоже есть, просто в вашем мире она работает немного по-другому. Многие, почему-то, верят, что многоглазка – это приворот. Хотя я знаю, что это не так. Ванька никогда бы не опустился до такого. Даже Глеб – что уж, мог бы сотни раз! – и то не стал. И именно поэтому он заслуживает…
Ой, спросила на свою голову. Вот тебя шатает: то «мир как он есть», то ересь какая-то. Кажется, в вашем мире многоглазка тоже работает немного по-другому. В нашем, кстати, ее просто не существует. Тань, ты всегда такая?
– Какая «такая»? – Таня сидит на корточках и смотрит на меня в пол-оборота. – Я уже устала вытравливать из себя это лишнее чувство. Я понимаю, прекрасно понимаю, что нельзя любить двоих, так не делают. Я не шейх и мне не надо четырех жен. И двоих мужей мне тоже не надо.
А что тебе надо?
Таня садится на контрабас, поднимает смычок. По кольцу пробегает зеленая искра, а с губ готово сорваться полетное заклинание.
– Драконбол. И чтоб дома кто-то ждал.