Автор: я
Жанр: сонг-фик. «Дыхание», «Наутилус Помпилиус»
Персонажи: Ванька/Танька
Рейтинг: PG-13
Статус: закончен
Размер: мини
Предупреждения: мат
это четвертая история цикла "Сердца Четырех".
Первая: Богиня Иштар, храни...
Вторая: Опаленный Высотой
Третья: It's now or never!
От меня: Ну они как всегда: я их ставлю по позициям, рассказываю, что делать и говорить, начинаю писать... и привет, короче, Дракоша. Персонажи - живые, что хотят, то и творят.

---

На двоих

Танька раздраженно захлопнула учебник, и Ванька вскинулся на резкий звук. Она всегда так: чуть что не получается – сначала грызет-грызет, бьется-бьется, а потом как хирург в операционной после третьего, самого мощного, разряда дефибриллятора, резко срывает перчатки и отрешенно произносит: «Время смерти». Так и сейчас: бытовая магия победила Таню. Сегодня победила. Но Ванька был уверен: настанет день, и Таня будет использовать заклинания хозяйственно-бытового назначения, не задумываясь, как раньше – на привитых Медузией рефлексах – заклинания от нежити и мертвяков. Его Танька всегда добивалась своего, и в этот раз не отступит.
В январе, когда они впервые прилетели сюда вдвоем на Танином контрабасе, жизнь казалась сказкой: наконец-то они вместе, в тихом и довольно спокойном уединении Омского лесничества. Аж до самого утра казалась.
А наутро Ванька по привычке лениво вскинул кулак, пробормотав: «нагревалус» и кинув искру в чайник. Точнее, не-кинув.
А наутро Танька по привычке вышла за дверь в одной пижаме, походя закипятив-таки чайник.
А наутро впервые в доме егеря раздалась нецензурная брань, произнесенная человеком, а не хмыриком обиженным.
А наутро стало ясно, что с милым рай в шалаше, если милый – атташе. Ну или шалаш тот – на теплом острове. А когда наутро – минус много, и снега чуть не по колено, и идти до санузла через весь двор, то – тихий, сквозь зубы, девичий мат, ехидные комментарии Фео, торопливо и не глядя сдернутая с гвоздя всунутой в дом рукой телогрейка и испорченное после неплохой, в общем-то, ночи настроение.
А наутро Ванька понял, что между ним и Танькой появился первый серьезный секрет. Потому что в Тибидохсе на общем магическом фоне все было хорошо. И вчера вечером у него получилось отмахнуться от неприятного ощущения. Но сейчас – уже нет. И он никогда не поднимет эту тему, до последнего надеясь, что все останется как есть (и ведь ни черта не останется!)
А наутро – осознание, что многоглазка, казавшаяся ему единственным выходом из той трагической, как еще вчера казалось, ситуации, - ни черта, на самом деле, не выход. Ваньке больше ничего не казалось трагическим, кроме вмиг разбитых его руками иллюзий. Своих и Танькиных.

Танька раздраженно захлопнула учебник, и Ванька вскинулся на резкий звук. Она всегда так: чуть что не получается – сначала грызет-грызет, бьется-бьется, а потом как хирург в операционной после третьего, самого мощного, разряда дефибриллятора, резко срывает перчатки и отрешенно произносит: «Время смерти». Ванька надеялся, что время смерти их отношений еще не пришло. Многоглазка пока держала крепко. Пока держала. Пока.

1.

Я просыпаюсь в холодном поту.
Я просыпаюсь в кошмарном бреду:
Как-будто дом наш залило водой,
И что в живых остались только мы с тобой,

Говорят, что на выработку какой бы то ни было привычки нужен ровно двадцать один день. Ванька считал: чтобы Танька перестала выскакивать по утрам за дверь, не одевшись, понадобилось всего два. Чтобы она перестала ругаться, передергиваясь после ночного тепла на морозе – восемь. На одиннадцатый она отправила в Тибидохс купидона с письмом-просьбой о необходимых учебниках и документами на восстановление, но заочно и по другой специальности: ей была нужна, чертовски нужна практическая, прикладная магия – чтобы выжить здесь, чтобы выжить с ним. На сороковой Ванька все так же обреченно вскидывал по утрам кулак без перстня и бормотал «нагревалус». Только теперь добавлял к нему почти неслышное: «блядь». С девятнадцатого, кажется, дня. В общем, врет статистика: все индивидуально. Всегда. Единственное, чему они научились за двадцать один день – ровно-ровно – это желать друг другу доброго утра. С улыбками и нежным поцелуем.
Говорят, что победителей не судят. Ванька знал, что уныние – это даже не грех. Это бич. И этим бичом где-то там, в далекой городской квартире, день за днем получал по изломанной спине побежденный Бейбарсов. А Ванька – так, рикошетом. Нет, отражением. Он – вообще победитель. Мегара, проклятия, Бейбарсова. По жизни, короче, победитель. Только вот победа его была нечестная. Многоглазка – тот еще мухлеж. И Бейбарсов знал это. Знал – но не мешал. Чертов темный, но такой благородный некромаг. А еще Ванька знал, что стал оружием в чужой войне против Бейбарсова. Победить и отправить в небытие Мегара могла Танька – простейшим (ладно, сложнейшим, но выполнимым) «Pollice verco» – она сама сказала. Или Яг. Или Сарданапал. Да кто угодно. Но выставили на арену Ваньку. Почему? Потому что он – отражение. И, отдавая свою магию, он даже не задумался ни на миг, что перечеркивает чью-то жизнь – некогда было. Потом уже понял, пока у Ягге, облепленный костеростками, валялся. Чертов светлый, но такой хитрый Сарданапал. В общем, врет молва: судят победителей. Сами они себя и судят. Чужим бичом и своей совестью. Единственное, за что он себя не судил – это сама Таня. Она и вправду его любила. И он будет-будет делать все, чтобы в этом мире – одном на двоих – ей стало если не комфортно, то хотя бы приемлемо. А мир-то – на троих.
Говорят, что и палка раз в году стреляет. Где-то там, в далекой городской квартире, протяжно и отчаянно воя под невидимой плетью, Бейбарсов каждый день вставал по будильнику. Вставал, усилием воли забывал, что ему больно, тоскливо, постыло и ненавистно; говорил кому-то с улыбкой и нежным поцелуем: «Доброе утро» и шел по костям поверженного на сегодня уныния. Боролся. Ванька у него учился: усилием воли забывать, талантливо врать: «Все отлично!» и ходить по костям. А бороться Ванька и без него умел. Всегда. Ванька – он вообще борец. За добро, за свет, за мир и за любовь. День за днем, пядь за пядью, неустанно, без передышки. Сильно, ровно, навсегда. Бейбарсов – тот боец. Одна буква, а какое различие: человек-вспышка, человек-поступок, человек-яркий-жест. Однодневка, короче. Если легко не далось – то и не добьется. Но с первой мартовской оттепелью Ванькино привычно-бессмысленное «нагревалус» сбросило чайник с подставки. В общем, не врет поговорка: всякое бывает. Незлое тихое слово, так и не сорвавшись, замерло у Ваньки на губах и расплылось светлой улыбкой.
Говорят… да наплевать, в общем-то, что говорят. У Таньки все чаще получались такие нужные заклинания: сарай, который Ванька возводил еще осенью, перестал крениться и встал горделиво, расправив плечи-стены и твердо упершись в мерзлую землю ногами-фундаментом; банька достроилась и стала добротной такой баней, задышала жаркой гулкой печью и манила удобными полками; печь-буржуйка – бестолковая, в общем-то, в таких условиях штука, – немного изменилась внешне, и сильно – по функционалу. А теперь вернулась магия. Не то, чтобы Ванька прям сразу начал колдовать, как раньше, нет: без кольца нет искр, без искр – непредсказуемый эффект; работы в этом плане полно теперь. Но зато, наконец-то, можно было снова помогать Таньке не только руками и – главное – отгородиться от такой изматывающей связи с Бейбарсовым. «Не таким уже и изломанным, кстати», – подсказал уставший палач-совесть. В общем, рай с милой. Не шалаш больше – хозяйство нормальное. И наплевать, что говорят. Все хорошо у них будет.

2.

И что над нами – километры воды,
И что над нами бьют хвостами киты,
И кислорода не хватит на двоих.
Я лежу в темноте,

Ванька совсем не боялся, когда по пятницам в ночь Танька улетала: заочка заочкой, а тренировки в письменном виде не сдашь, и выходные она проводила в компании команды по драконболу. Но каждый понедельник он облегченно выдыхал ранним утром, когда замерзшая Танька валилась без сил к нему под теплое одеяло. И даже не расстраивался, не найдя во дворе какого-нибудь пылесоса – ну вдруг, совершенно случайно, конечно же, она подумала, что неплохо бы им на следующей неделе полететь вместе. Вдвоем-то на контрабасе неудобно, он и не просился.
Ванька совсем не боялся, когда Танька отмахивалась от его предложения расписаться и устроить свадьбу: ну в самом деле, зачем им? Ведь у него многоглазка. Да и у нее тоже – многоглазка (будь она неладна!) Но он облегченно выдыхал каждый раз, когда она говорила:
- Я люблю тебя, будь уверен. И ты меня любишь – я ведь уверена. Пока смерть не разлучит нас.
Зачем им эти формальности? Гости – опять же – зачем? Дом еще не достроен, двор еще не совсем в порядке, разместить негде, да и холодно пока что. Неинтересно. Сессия вон на носу, ей на две недели улететь придется.
- Пока смерть не разлучит нас, – эхом повторял за ней Ванька, осознавая, что сила этих простых слов для них много крат превосходит и ритуальный обмен кольцами в ЗАГСе, и молитвы и клятвы церковного венчального обряда.
И даже не расстраивался, когда она, обложившись учебниками и конспектами, машинально стряхивала с его самобранки-обрывка очередную котлету, игнорируя приготовленный Ванькой горячий ужин.
Ванька совсем не боялся, когда замечал Танькины искры – сочные, тяжелые и все чаще красные. У него их вообще, например, не было, а магия – была. Странная, чуждая, иногда отблескивавшая голубыми сполохами. Себя же он не боялся? Но он облегченно выдыхал каждый раз, когда Танька напоминала, что перстень ее сам по себе темный, заклинания – нейтральные, а – вот, смотри: «Искрис фронтис!» – двойная, уверенная и зеленая. И даже не расстраивался, когда она, созвонившись с Гломовой, забалтывалась с подругой до середины ночи и забывала разбудить Ваньку, чтобы заняться любовью.
Ванька совсем… Ванька почти… Да блядь, еще как он боялся, когда Танька улетела на сессию. Облегченно выдохнуть ему не удалось: на письма она не отвечала, лишь прислала на семнадцатый день записку: «не жди, я в Сборной на сезон, буду в октябре». Кто там говорил, что мужчины не плачут? Еще как они плачут, у Таньки талант просто – доводить до слез тех, кто ее любит. Ну, был еще вариант: Ванька не мужчина. Вымученная, сквозь слезы, но – улыбка. Другой пока нет, обрадовался и такой. Мужчина он. Сильный. Выдержит. В конце концов, он там, где хотел быть: лес, природа, живность. И Танька там, где хотела: спорт, Сборная, ветер. Он не предлагал ей своих жертв, как и не просил – ее. Все верно, она в своем праве. Только глухо как-то стало, безысходно. И блоки полетели к чертям собачьим – не было сил, не было смысла их держать.
Ай, к Древниру уныние. Все хорошо у них… будет.

3.

Слушая наше дыхание,
Я слушаю наше дыхание.
Я раньше и не думал, что у нас
На двоих с тобой одно лишь дыхание.

Дыханье...

А Тантик совсем застоялся – Ванька из дома слышал, как тот бил копытом в дощатую перегородку своего денника и недовольно фырчал. Тантик совсем застоялся, и его совершенно не устраивало трусить легкой рысцой по небольшой – три на десять – леваде. Ванька совсем застоялся – на дворе лето, а в душе… черт ее знает, эту душу. Стыло там, ветер гуляет, и сюрреалистичным перекати-поле проносятся обрывистые мысли о Бейбарсове да о Таньке. И не поймешь сразу: то ли осень там, то ли зима, то ли такое хреновое лето.
Ванька больше не стоял. Он ловким движением вскочил на спину Тантику и, шенкельнув, перемахнул через горизонталь левады. Тантику больше и не надо было: он радостно понес карьером по широкой тропе и вынес на просек. Ванька взял на юг вдоль Иртыша, и молодой жеребец уверенным размашистым галопом пошел по хорошему летнему грунту. Теперь у Ваньки тоже был ветер. Не такой, как у Таньки, чтоб все мысли из головы – прочь, а слезы – насухо, но уж точно лучше, чем тот, который в душе.
В густых сумерках Тантик заволновался, да и Ваньке стало не по себе: русалий месяц по ночам обещал сюрпризы из воды, а дикие русалки – совсем не Милюли знакомые; из леса же доносились гулкие стоны неупокоенных незадачливых грибников. Пора было вставать на ночлег.
Костерок вышел странный: неживой, голубоватый и совершенно не сжигавший сложенный шалашиком хворост. Впрочем, какой-никакой, а огонь – мертвяки сюда точно не сунутся. И греться около него можно: речной туман зябко обволакивал, оседая ледяными капельками на открытых плечах и шее, заставляя вздрагивать, будто от прикосновений.
Утро встретило Ваньку тихим плеском Иртышских вод: перед рассветом резвилась рыба – грех не выловить парочку на завтрак. Тихий ночной гость, бездумно сидевший у Ванькиного костра, молча встал и потопал в лесную чащу, как только тот открыл глаза – увидел отблеск голубого огня в ярких белках да тонувшую ночь в расширенном почти на всю радужку зрачке, и решил, что с такими – мертвее мертвяков – связываться не стоит. Это они пока спят – тихие. А как заведут свое «следуй за дыханием», так иди знай, где окажешься. Лучше так, в родном – за двадцать-то лет – лесу. Ванька уловил все эти странные и липкие, как студень, мысли, поежился. Решил, что от утренней росы, да подбросил в костер пару веточек. Бестолковое вышло действие, только шалашик, собранный с вечера, рассыпался. А веселый огонек покосился, сполз немного, но остался. В голове пронеслось невеселой насмешкой: «Ну, а что ты хотел? Отражение».
Впереди у Ваньки было целое лето и почти половина осени; впереди Ваньки стелилась дорога; впереди миражом блестела цель. Тоска – такая, почти драконья, когда надо лететь-лететь-лететь, пока не затоскуешь о доме, – с каждым шагом оставалась позади. И Ванька летел, как мог, разгоняя встречным ветром мысли, следуя за неясной, но такой важной целью. Второе пробуждение на предутренней росе в компании с мертвяком, гревшимся у голубого костра, его уже не удивило. Равно как и мысли – точно такие же, как у вчерашнего.
На шестой день Ванька вспомнил анекдот – еще из лопухоидного детства – про чукчу и геолога. В котором магазин «во-он по той дороге… сегодня вторник? Так вот, в субботу – налево». По скромным подсчетам они с Тантиком отмахали около шести сотен километров. Еще полсотни – и Иртыш свернет налево сам. Но Ванька точно знал, что ему надо раньше. Наверное, по этому просеку. Почему бы не свернуть?
Этот просек был уже, и вскоре вовсе сбился в неширокую, но твердую тропу. Тантику здесь не нравилось, и уверенный галоп сменился суетливой рысцой, а потом и вовсе сошел на осторожный шаг. Ванька спешился – тропа стала подтапливать, и нужно было внимательно выбирать дорогу себе и коню.
«Гиблые топи, – мелькнула в голове подсказка, – забирай правее, а как к озерцу выйдешь, так по левой тропке».
Ванька увидел… нет, понял, какая у него цель. Ваньке стало до чертиков смешно: Танька выбирала – и никак не могла выбрать – между двумя лесничествами, Омским и Михайловским [1]. В общем, не было у Таньки выбора-то, как оказалось. А блондин, брюнет – какая разница?

4.

Я пытаюсь разучиться дышать,
Чтоб тебе хоть на минуту отдать
Того газа, что не умели ценить.
Но ты спишь и не знаешь,

Все-таки, Тантику здесь откровенно не нравилось, и, едва завидев озерцо, он рывком развернулся и унесся обратно – откуда пришли. Ванька замешкался: идти ему осталось совсем недолго. Бежать за Тантиком? Ну не смешно ли? И надо бы, да вот толку – чуть. Где ему, двуногому, за конем? В голове зазвучал и оборвался мягкий смех. Даже не злой, а так… обидный немного. Вот и догнала Ваньку чужая плеть.
Ночь на Перунов День [2] встретила бредущего по выбранной тропке Ваньку грозовым ливнем. Под теплыми, почти сплошными струями ему хорошо думалось, и Ванька вспоминал обрывки приукрашенных сплетен о жизни знакомых некромагов здесь, в землянке злой ведьмы-некромажки. Вспоминал легенды про Бабу Ягу, живущую в глухом лесу в избушке на хромой курьей ножке, окруженной острым тыном с конским черепом на каждом колу, да мертвым черным котом на дворе. Вспоминал и праздник веселых, балагуристых баб-ёжек у них, в Тибидохсе, с гонками на совсем не хромых избушках, джигитовку в ступах и священные, первомагические дары от них для Таньки – гребень-лес да рушник-река. Пытался все это состыковать в одно, цельное: должно было стыковаться, да вот…
Да. Вот. Землянка – ну точно хромоножка, стены покосились, одно окно до половины в землю вросло. Кот – ну точно мертвый был, черный, воду из лужи лакал. Тына не было, черепов конских – тоже. Чего, спрашивается, Тантик сбежал? Ступа стояла у крыльца, полная дождевой воды, да помело в ней нелепо торчало – ни всплыть, ни утонуть.
Ванька задумался: ну пришел он сюда, а дальше-то что? «Ты здесь не гость». Даже не мысль, простое осознание, факт. Пришлось еще состыковывать: голубоватые сполохи его колдовства – не его магии; мертвенно-голубой огонь, к которому мертвяки греться приходили и молча уходили, едва взглянув Ваньке в глаза – что они там видели? – с мыслями о тех, кто «мертвее мертвяков»; и наитие это странное – мчаться вниз по Иртышу, в Михайловское лесничество, в не его дом. Плохо стыковалось. Точнее, идеально стыковалось, но от выводов плохо становилось. Тошно. Больно-отчаянно.
Говорят, что в доме, где колдуют во зло, дверь всегда скрипит. Но дверь под Ванькиной рукой не скрипнула – отворилась бесшумно и легко. Дом встретил его безжизненной стерильностью: на лавках и столе – ни пылинки, в печи – ни золинки, книги на полках – корешок к корешку, зелья в шкафчике – пузырек к пузырьку. На рабочем столе – стопка тетрадей. Рука уверенно выхватила одну из середины, в светло-бежевой обложке. Ванька пробежал глазами по строчкам – рабочий конспект острым, с наклоном влево, почерком. Явно левша писал. Да и что гадать: видел уже Ванька этот почерк, только более уверенный, устоявшийся – у Таньки не было привычки прятать записки от однокурсников. И среди абзацев со свойствами наговоров густые, несколько раз обведенные буквы: «Не стало Стаськи. 16.10.02» Глебу пока одиннадцать, и он ставит надгробие – какое может. И продолжает писать про удерживающие наговоры. Ванька пролистал, не вчитываясь, дальше: взгляд зацепился за еще одну строчку – уже не такую жирную, но все еще обведенную: «Не стало Дрона. 19.09.03». Абзац сверху – как поднять свежего мертвеца. Снизу – что иметь при себе. Глебу уже двенадцать, но он еще тратит лишние несколько секунд, чтобы обвести второй раз запись о смерти. Третья строчка через множество страничек совсем короткая, и только этим цепляет взгляд: «Машка. 14.02.05». Глебу… Бейбарсову скоро четырнадцать, и он просто привык документировать.
За окном – дождливая ночь. В доме – ни огонька. Ванька читал в полной, кромешной темноте, а заметил это только сейчас. В общем, врут суеверия: в доме, где колдуют во зло, не слышно, как скрипят двери. И другого ничего не замечаешь. Смерть придет – и той кивнешь рассеянно, да дальше своим делом заниматься продолжишь. Стало раздирающе-горько, и вспомнить бы, зачем вообще дышать.

5.

Что над нами – километры воды,
Что над нами бьют хвостами киты,
И кислорода не хватит на двоих;
Я лежу в темноте,

Дома Ваньку ждала небольшая записка: «Мы в Высшей Лиге. В октябре с 23-го по 31-е отпуск (прилечу), в декабре – Кубок. От Соловья привет». Ванька перечитывал короткие строчки, написанные такой родной и любимой рукой, и косился на стыдливо выглядывавшую из-за сарая ступу. До прилета Таньки еще четыре месяца. До землянки в Михайловском лесничестве всего четыре часа лету. Или четыре секунды телепортом. Некромагия – это чертовски удобно. Ее много, она бежит по венам вместе с кровью, легко направляется усилием воли и, наверное, не дает осечек.
«Некромагия дает откаты».
Ванька пытался понять: каких-то полгода назад он походя добил уже поверженного Бейбарсова, отняв у него последний смысл существования – его магию. Причем, как узнал чуть позже, в тот самый момент, когда она была ему нужна как никогда. Он сам быстро ощутил, что лишился многого. Не всего, но действительно многого, хотя раньше совершенно не ценил свою магию – ее было не так много и занимала она совсем маленькое место в его жизни. В отличие от некромага: тот был силен и привык жить своей силой. И – чертов темный, но такой благородный! – некромаг возвратил ему утрату сполна. Как раз тогда, когда сам Ванька был на грани.
Он поймал себя на мысли, что абсолютно всерьез рассматривает возможность пользоваться некромагией в полную силу. И по назначению. Задумался: эта мысль ведь и не его вовсе. Он, Валялкин Иван Владимирович, никогда – черт возьми! – никогда не хотел быть некромагом. Он видел со всей остротой проницательного человека, что некромагия – это проклятие. Даже хуже: смертный приговор. Пожизненный.
«Необузданная некромагия – приговор. Посмертный. А уколется один – кровь у обоих, помнишь?»
Ванька помнил. Помнил, как Бейбарсов играл с ним, вгоняя длинные иглы в свое тело до кости, до Ванькиных криков боли. Помнил, как Бейбарсов глумился над ним, являясь Таньке в его облике, и Ванька лез на все стены своего маленького домика, ощущая на своих губах вкус Таниных поцелуев, а на теле – нежный жар ее страсти; помнил, как нашел и пятый, и шестой, и десятый угол в своей комнате, осознавая, чем – и с кем – Таня сейчас занята. Казалось: пережил, отболело. Нет.
«Злая ирония судьбы, маечник. Хватит ныть, что было – то быльем поросло. Теперь я должен о тебе заботиться. Четыре месяца, говоришь? Нравится тебе это или нет, ты черпаешь мой дар. И в моих – личных, шкурных, эгоистичных – называй как хочешь, в моих интересах, чтобы ты себя не угробил моим даром. Возвращайся в мой дом и изучай мои конспекты. Хотя бы их. Будут вопросы – зови, это легко. Я тебя отлично чувствую».
И снова Ванька ощутил его мягкий, теперь уже совсем не обидный смех. Почти искренний. Смех еще не отзвучал, а он уже стряхивал холодные искры телепорта на сырой пол землянки некромага. Бейбарсов пережил, не сдался, упрямо прет вперед к своим новым целям. Чем он, Ванька, хуже? Он сильный, всегда был. Выдержит.
Вот и догнала Ваньку его плеть.
Не сломается. Все хорошо у… них. Будет.

6.

Слушая наше дыхание,
Я слушаю наше дыхание.
Я раньше и не думал, что у нас
На двоих с тобой одно лишь дыхание.

Ванька нутром чует, как Таня влетает в их двор. Телепортируется рядом с ней четыре долгих секунды спустя. Четыре долгих секунды Таня недоуменно разглядывает знакомую-незнакомую ступу, притулившуюся за сараем. Нестерпимо медленно переводит взгляд на Ваньку. Он смотрит ей в глаза прямо, почти без вызова. Ему почти стыдно. Но он еще объяснит ей, что произошло – потом. А сейчас – обнять, поцеловать, вдохнуть ее родной запах… Таня отвечает на удивление пылко, впиваясь в Ванькины губы жадным, болезненным поцелуем. Ее сердце гулко и рвано бьет по Ванькиным ребрам, а сама Таня уже проводит отчего-то сухим языком по его шее, прикусывает сначала легко, потом сильнее. Ванька сдавленно стонет куда-то в тяжелое свинцовое небо и не может унять дрожь в ногах. Промозглый осенний дождь путается в их волосах, стекает по вискам и скулам, затекает за шиворот, обостряя и без того казавшееся предельным возбуждение. Ванькино сердце хочет проломить его грудь – рвется к Таньке, и он прижимает ее все крепче. Кажется, сердце на что-то накалывается – Ванька чувствует, как оно пропускает удар, затем второй… Он еще чувствует, как падает на раскисшую землю, ощущает, как в открытые глаза попадают острые капельки. Слышит Танькино:
- Вань, ты что? Вставай…
Он уже не чувствует, как она проверяет его пульс: просто знает, что на шее – она всегда так. Слышит ее звериный, полный боли крик.
- Мне уже не больно, - говорит Ванька в спину рыжей ведьме. У ее ног лежит Бейбарсов. Такой же мертвый, как и он сам.
Больше ничего не будет. У них. Обоих.

7.

Дыханье...

- Здравствуй, Татиана, - Гроттер молча кивнула в сторону зудильника, нимало не заботясь, увидит ли ее собеседник. – Разреши выразить тебе мои соболезнования по поводу смерти Ивана, - Шурасик говорил медленно и спокойно, немного торжественно, но ведьме показалось, что светило науки действительно опечален.
«Откуда он знает? – устало вздохнула она. – Ведь я еще никому не говорила…»
- Я знаю, что ты сейчас испытываешь, поверь, мне очень жаль, - он на секунду запнулся, подбирая дальнейшие слова, - но у… - Шурасик пожевал губами и решился употребить двусмысленное местоимение, - у нас есть время только до рассвета, а это… эмм… часа полтора-два примерно.
- Время? – тихий и осипший от рыданий голос заставил его вздрогнуть. – На что?
- Я отправляюсь в Мир Мертвых, - он немного помолчал, потом добавил: - за Леной. Но, поскольку я силен лишь в теории, а с практикой… эмм… я не часто, так сказать, сталкиваюсь, в отличие от тебя, то я… мне кажется, что твоя помощь будет неоценимой. Тем более, тебе тоже есть за кем идти туда…
- А что с Леной? – отрешенно-вежливо прозвучал вопрос. – Она заблудилась?
Если бы Таня посмотрела на экран зудильника, ей определенно стало бы неуютно – настолько укоризненным был взор Шурасика.
- Она умерла, - ответил он, поняв, что ждать от Гроттер сообразительности сейчас не стоит, равно как и обижаться на нее.
Молодая вдова подняла тяжелый взгляд на бывшего одноклассника. Курло, несомненно, стоило бы поучиться такому – будь Танин собеседник сейчас рядом, от него бы вряд ли даже пепел остался.
- Мне не до шуток. Некромаги просто так не умирают.
Шурасик нервно поежился, немного поерзал на стуле и еще медленнее, аккуратно подбирая каждое слово, начал объяснять:
- Понимаешь, Татиана, она не… некромаг. С тех пор как… эмм… Иван отдал свою магию Мегару, не только Глеб лишился своих сил, но также и Лена с Жанной. Они же были тройкой, а затем к ним присоединился, стараниями Бейбарсова, еще и Иван. Их магия, может, и канула в Лету, а связь, хоть и значительно ослабла, но все-таки осталась. Елена что-то нашла в книгах про объединение душ при передаче некромагом дара двум и более ученикам… Ты не возражаешь, если я сейчас… - Александр смущенно поправил очки, хотя необходимости в этом и не было, - телепортируюсь к тебе, и дальнейший разговор мы поведем уже не по зудильнику?
Таня не возражала.
- Пока смерть не разлучит нас, - она прошептала брачную клятву, целуя покойного мужа. – Прощай.
Ей действительно было за кем идти в Мир Мертвых.

______
[1] Михайловское лесничество – все тот же Михайловский район Горного Алтая, куда я заселила некромагов близ поселка Малиновое Озеро.
[2] Перунов День нынче 21 июня празднуют, на летнее солнцестояние.

Отредактировано Draco (20 мая, 2017г. 20:10:23)